Моя жизнь с русскими. Или Свой среди чужих - Гвейн Гамильтон

Вагон и маленькая тележка

Людей в метро всегда, как бы, не мало, и это не новость. Но на этот раз, когда я вошел на станцию метро, почувствовал: все-таки что-то не так. Очень много народу. И все такие, знаете, оживленные. И спуститься на платформу нереально. То есть спуститься можно, но смысла-то нет. Все равно в вагон не попадешь. Я заколебался, только на секунду, но этого хватило, чтобы какая-то дама с тележкой проехала по мне – ведь нельзя колебаться в метро, если хочешь куда-нибудь в жизни попасть.

Оказавшись в толпе, я подумал: раз я здесь… И начал по платформе прогуливаться: типа, как тут людям живется, чем занимаются и все такое.

Не прошло и десяти минут (что на самом деле целая вечность в мире метро), как послышался шум состава в туннеле, и люди начали ликовать.

Я как-то умудрился найти местечко очень близко к краю, и у меня были все шансы все-таки попасть в вагон. Вот только, увы, по мере приближения поезда становилось ясно, что он был битком набит. И тогда мне начало казаться, что все это дело с хорошим настроением – только пустая ложь. Но зря. Не прошло и тридцати секунд, как мое настроение взлетело, словно ракета: я первый раз услышал любимое свое выражение в настоящем разговоре. Дело в том, что один мужик не падал духом.

Когда двери открылись и некоторые люди, так сказать, не чувствовавшие твердую почву под своими ногами, выпали из вагона на платформу, этот мужик решил занять их место в строю. И другой мужик, стоявший в вагоне, понял это. Он понял, что сейчас мужик, стоящий на платформе, запихнется в переполненный вагон, и ему это как идея не понравилось. И он говорит мужику: «Рискни!»

И мужик, стоявший на платформе, рискнул.

И тот, стоявший в вагоне, ему по морде смазал. Тогда он обратно выпал к нам. Двери закрылись, и поезд давай дальше. Мужик лежал скучный и смотрел вслед поезду с такой грустью в глазах, что мне стало его жалко. И я хотел подойти к нему, чтобы сказать, что это было достаточно круто, но в тот же момент какая-то бабушка проехала по нему тележкой.

Вскоре еще один поезд к нам приехал, и в нем я нашел, куда поставить одну ногу. Другую я держал так, в запасе, и даже (мне чертовски повезло) мог зацепиться за поручень парой пальцев, чтобы не упасть. Не скажу, что это была самая удобная езда в моей жизни, и какая-то дама поставила свою тележку на мою одинокую ногу, но все же доехали. Настроение осталось на весь день. До следующего утра.

Нервные люди

Где только ни жил я в столице. Везде, кажется. Так и заразился этой болезненой любовью к Москве.

На Южной были страшные, отчаянные тараканы, готовые на очень храбрые поступки. Я их встречал по всей квартире и не только на кухне, где вроде и должны быть, а они меня как бы дразнили. Когда я на них набрасывался, им как будто по фигу было, они не пытались даже спастись. Странные были и немного страшные. Еще были там собаки бездомные, но они более или менее нормально себя вели, лаяли будь здоров и на меня нападали.

На Петровско-Разумовской тараканов было множество, но менее смелые. Там главная проблема была соседка сверху. Поздно ночью включала музыку и начинала прыгать верх и вниз. Один раз я не выдержал, поднялся и позвонил в дверь. Открыла дверь старая бабушка, вся вспотевшая. Я сконфузился, извинился и ушел, не жалуясь.

На Преображенской Площади было очень вкусно из-за близости рынка, но и смертельно страшно из-за того, что не было фонарей и соседи ненавидели иностранцев. Каждую ночь чья-то сигналиазция во дворе срабатывала, и когда я видел одну из соседок утром (там были одни дамы средних лет), то и дело непременно мне говорили: «Ну, гад, опять твоя американская сигнализация». Я пытался обяснить, что у меня нет машины, но они не хотели слушать. Вообще-то очень сложные там были отношения – фиг поймешь.

В то время я работал в Химках и приходил поздно. Нужно было пройти по темной аллее, и в подъезде свет тоже никогда не работал. А дом был большой, всегда с кем-то столкнешься в темноте. В нашем коридоре четыре квартиры заселены дамами. Одна обшая дверь в наш коридор была на замке. Замок плохо работал, надо было поменять. Я всем говорил, но никто не хотел платить.

– Ты, – говорят, – плати. Это для тебя баксы – родная валюта.

Наконец, надоело их слушать:

– Я заплачу, только вы не путайте меня с богачом, а то я сам размечтаюсь и забуду, что из простого трудового элемента.

Я купил замок и оставил у управдома.

– Меняйте, – говорю, – на здоровье.

Когда я пришел вечером, замок уже поменяли, но ключа мне не оставили, и меня не хотели пускать.

– Не знаем – говорят – кто ты таков, и какие дела делают у вас там, на чужбине, но здесь халявшиков не любят. Ты иди, купи себе ключ и себя пусти.

Честно говоря, мне это показалось немножко неадекватным. Но говорили же мне не раз: «Ты – истерик и шпион». Так что, может, я не прав был, не нужно расстраиваться. Я сделал себе ключ. На следующий день услышал, как соседки разговаривают между собой, дескать, замок классный, пойдет, молоток.

Потом какое-то время все шло нормально, американская сигнализация вроде затихла, девки как будто забыли, что не любят меня. Со мною начали даже здороваться в коридоре, типа «здраствуй, шпиончик». То есть все было на мази, и я немного начал расслабляться. Но увы, расслабляться в жизни нельзя, я бы сказал даже, что это всегда роковая ошибка. Когда что-то происходит, то это «что-то» всегда кажется более обидным.

Вот значится так, просыпаюсь утром после крепкого, долгого сна и думаю: «Как хорошо теперь стало здесь – сигнализация меня разбудила всего два раза ночью и соседки ко мне нормально относятся и называют своим „шпиончиком“. Кров есть, и еда, и в кармане пачка сигарет. Все не так уж плохо». И встал я с постели, оделся – и на работу. Только вот на работу не попал. Да и вообще из квартиры не мог выйти, потому что дверь не мог открыть – кто-то поставил свою мебель перед моей дверью. Приходили и уходили, и я не знал, что делать, ведь стеснялся, да просто-напросто кричать – невежливо.

Извините, говорю, пожалуйста, помогите, и все такое. Но никто не обращал на меня внимания. Наконец, почувствовал, что так дальше не может продолжаться, и, когда соседка, которая напротив живет (у нее же и была привычка оставлять свои вещи в коридоре и сильно возмущаться, когда делали замечания по этому поводу), пришла, я ее остановил своим неловким голосом: «Стоять, гражданка! То есть, почему это я оказался узником?!»

Она же сразу поняла, к чему идет (то есть к драке), и взорвалась будь здоров, блин:

– Ты, агент иносраных, не наших государств! Козел ты, и все такое, и наглый! Как ты смеешь! Приперся сюда и командуешь! Я ставлю свои – не твои – вещи, куда мне захочется, и ты не имеешь права что-либо говорить вообще в жизни! Это же общий наш коридор! Ты по нему ходишь и мне запрещаешь ставить свои русские вещи в нем! Лицемер!

Потом она до того разозлилась, что начала кричать во весь голос: «Убивают! Помогите!» Прибежал народ. Милицию даже вызвали. Я в ужасе был, конечно. Никого я не убиваю. Я пытался обяснить. Но все заикался и чувствовал, что на месте помру со стыда. Некоторые из жильцов стояли и снимали все на свои мобильные, типа, развлечение по-американски.

Выяснилось, что никого не убивают и что у женщины нервы немножко рапущены из-за жизни вообще. Разошлись. Осталось только переехать, что я и сделал. Очень вкусный район, но это не всегда главное.

Собачья жизнь

С собачками бездомными тяжело, конечно. Особенно зимой. Зимой-то обычно и нападали на меня, бедненькие. Не со злости, конечно, наверное. А просто – с голода. И мне, конечно, не то что жалко их не было, а просто, как бы, безумно страшно.

Но что же поделаешь – домой идти надо после работы, и путь один. И собираются эти бедненькие на одном месте, кто-то их подкармливает, бабушка какая, скорее всего, и они там и собираются. И путь к дому лежит через это место, и дом у меня, как бы, один (не то что где захотелось – там могу и остаться, не богач же). Надо пройти этот, как бы, жизненый путь, никуда не денешься.

Вот, значится, зима. В этом году она особенно холодная выдалась, и собаки гуляли в силе, в стаях и иногда показывали, так сказать, свои зубки. Бывало, тявкали. И если одна затявкала, то все будут тявкать – таков закон. И если одна укусила, очень даже может означаться, что все будут укусывать. Было у меня случаев множество. Руку укусили, ножку, попу. На Южной особенно, да не только.

Вот так иду домой, десять часов вечера. Снег падает. До того красиво, что глазки у меня начали слезиться от красоты и холода, и я чуть не забыл про опасность жизни. Любовался снежным пейзажем, когда вдруг услышал то, чего боялся больше всего (больше даже, чем хулиганов или ментов) – встретить вечером на улице то страшное тявканье. И не то что тявканье, а дикую болтовню, мол, где наша следующая жертва? Услышал это – и кровь моя стала ледяной, сердце начало выскакивать из груди. Я искал куда убежать, чтобы спасти здоровье, но было поздно – прямо передо мною они вышли из подворотни, маленькие, лохматые, голодные. Во главе у них – самый маленький. Между нами – метров десять. В последный метр передо мной – тротуар, весь во льду. Маленький увидел меня и сразу кинулся нападать, лаял как безбашеный. Все остальные следили за примером вождя. Я на месте замер. Похоже, вся моя жизнь сводилась к тому, чтоб какой-то маленький песик меня сожрал на улицах зимней Москвы. Нормально. И вот в эту секунду, когда я со всеми мысленно прощался, маленький достиг льда и – так скользко было, что не мог остановиться. Высунул свою собачью пасть, чтоб укусить меня, и – до свидания, пролетел мимо. Стало немножко смешно, подумал: «Так вообще-то бывает в жизни, хочешь чего-то укусить, так сказать, образно, но не достал, подскользнулся. Ммда, все мы немножко собаки, конечно, каждый из нас по-своему собачка».